Журналист, доктор филологических наук, профессор КазГУ, долгие годы был деканом заочного факультета журналистики и заведующим кафедрой телевидения и радиовещания. Его именем названа учебная телестудия на факультете журналистики.

Стоит только мне назвать свое имя, раздается вопрос «А кто...?» Отвечаю, не дожидаясь конца фразы: «Старший брат». И так всегда, когда встречаюсь с журналистами или теми, кто читал книги Марата. 

Марат был первенцем, потому с малых лет слышал: ты – старший. Ему было пять, когда появилась я. Шла война. Отец служил на Дальнем Востоке. Марату приходилось помогать маме. Очень рано он принял груз ответственности, которой стало еще больше, когда после войны появилась Фарида, затем Булат. Подростком он твердил, что никогда не женится и не будет иметь детей – надоело. Однако женился, дважды. И у него родились дочь, сын, еще две дочери, о которых он нежно заботился, особенно о младших – ведь они появились, когда у него уже был внук. 

Часто его вспоминаю. Возникает образ, монолит, ощущение присутствия. Иногда отдельные эпизоды жизни. Почему всплывает именно тот или другой случай? Ассоциативную память хронологией и логикой не проймешь.

В детстве мне всегда хотелось делать то, что и Марат. Он самостоятельно освоил мандолину и скрипку, играл в школьном оркестре. С грехом пополам и я что-то бренчала на мандолине, но скрипка оказалась не по зубам – на грифе нет спасительных делений, да и соседи роптали.

Марат любил педагогические эксперименты. Ему было лет двенадцать, когда он решил научить меня плавать, используя моряцкий способ: бросить человека в воду – выплывет, ежели жить хочет. Место действия – пруд в парке Горького. Первая часть удалась. Однако воли к жизни у подопытного не оказалось, и Марат вытащил меня на берег. Плавать я так и не умею. Зато быстро научилась ездить на дамском велосипеде. Марат пообещал: соскочишь – получишь подзатыльник. Уже назавтра мы отправились на Приютские озера: он – плавать, я – сторожить велосипеды. На обратном пути я упала и сломала ногу. Марат оставил у поселковой учительницы мой велосипед и, посадив меня на раму своего, повез в город – двенадцать километров! Врач – мать его школьного товарища – не узнала в обессиленном и черном от пыли мальчике старого знакомого. Зато он был счастлив – доставил больного по назначению.  Он любил всевозможные средства передвижения: самокат, мотоцикл, машина. Еще он любил лыжи: на весь день уходил по воскресеньям в горы, счастливый возвращался, съедал гору пищи и ложился читать. Жизнь прекрасна!

В пятом классе наткнулась на толстую тетрадь, исписанную рукой Марата. Открыла – и зачиталась. Марат каким-то образом догадался о моем свинстве. В следующий раз на месте дневника лежал чистый блокнот с вложенным в него стихотворным укоряющим посланием. А ведь мог дать по шее. С тех пор я стала записывать впечатления о всяческих событиях моей жизни. Недурное занятие, скажу я вам: появляется внимание к себе и вкус к языку.

Мои двенадцать лет оказались подходящим возрастом и для других воспитательных мероприятий. Сначала Марат повел меня на гастроли свердловской оперетты в здании теперешнего Уйгурского театра. Затем в оперу. Это была «Аида». Потом уж ходила сама. Больше всего мне нравился «Севильский цирюльник» – к концу школы я прослушала этот спектакль шестнадцать раз. И к классической музыке приучил Марат. К счастью, в филармонии (теперь там кукольный театр) билетершей работала мать моей одноклассницы. И, конечно, все мы с малых лет пропадали в кинотеатре «Алма-Ата» (был такой рядом с зенковским собором), где контролером была наша мама. 

Марат много читал. Потому читали много и мы, младшие. Когда я училась в МГУ на историческом, а он был аспирантом на журфаке, мне каждый день кто-нибудь из сокурсников сообщал: видел твоего брата в библиотеке (в Ленинке, на Ленгорах, в историчке, в старой университетской). Я тоже посещала эти заповедные места, но предпочитала уютную кафедральную – она была вполне богатой. Марат всегда поражал своей энергией и целеустремленностью: уже студентом знал, что будет кандидатом, доктором, профессором. Но об этом мы узнавали только постфактум. Не любил говорить заранее. И о книгах, им написанных, узнавали по выходе из печати. А я, напротив, люблю поболтать о планах. Для меня это стимул: разболтаешь, а потом сделаешь, чтобы не краснеть.

Поразительным образом Марат умел радоваться даже самым малым успехам родных и близких. Всем сообщал: Айжан и Ержан написали свои первые статьи, Алуа и Галия научились играть простые вещички на скрипке и пианино. Когда его жена Ирина показывала свою первую передачу на телевидении, он заставил всех родственников сидеть перед экраном, а затем обязательно сообщить свое мнение – лучше всего положительное. Однако и спуску не давал за сумятицу мыслей, двусмысленные фразы, неточное слово. 

Однажды, в начале пятидесятых, Марат позвал меня таинственным голосом в пустую комнату и показал только что обнаруженное свидетельство о рождении. Прошептал: «У меня другой папа. Никому не говори». Надо сказать, это никак не повлияло на наши отношения. Нам было все равно, что у нас разные отцы. Об этом в семье не говорили, но слухи доходили: его отец работал в казахской школе, был репрессирован как националист и погиб в лагере, когда Марату было около года. Через несколько лет мама вышла замуж и снова за человека, который преподавал казахский язык. Судьба.

В нашем доме казахская речь звучала редко – когда родители хотели что-то от нас скрыть. Несомненно, они желали оградить своих детей от превратностей жизни – русский язык был пропуском в безопасную зону. Мы должны были знать его не хуже, даже лучше самих русских. Марат пошел на филологический факультет и языком овладел превосходно. Затем стал учить казахский, чтобы разговаривать с родичами из аулов. Когда его собственый отец был реабилитирован, вновь обретенные родственники предложили взять их фамилию. Марат отказался: не хотел обидеть того, кто не побоялся жениться на вдове врага народа, дал ее сыну свое имя и воспитал как родного. Папа очень любил Марата и всегда ставил нам в пример: хотел, чтобы мы были такими же целеустремленными и жадными к знанию.

Думаю, трагическая судьба родного отца не давала Марату покоя. Его не могло не удивлять и не возмущать, что человека могут лишить свободы и жизни из-за любви к собственной культуре. Государство, наказывающее за ход мыслей и искренние чувства? Не жаль, если оно исчезнет.

Марат стал пристально отслеживать историю наших мест. И писать о том, что здешние народы в своем желании найти путь к счастью и душевному спокойствию меняли не только обычаи, но и религии. Так здесь ли жить твердолобым, претендующим на истину в последней инстанции? 

Будем чтить только Всеобщую декларацию прав человека. Все остальное – текуче и изменчиво. Прочь чрезмерную серьезность в отношении к любым идеям, чтобы не пришлось потомкам извиняться за наши неразумные деяния, подобно Римскому Папе за костры инквизиции. 

Книги Марата «Наследники белого лебедя», «Хан Иван», «Хрустальная мечта тюрков о квадронации» – попытки легко, весело, остроумно, субъективно, личностно рассказать и показать, как сложны и запутанны пути истории и взгляды людей на одни и те же события, как переплетены судьбы и генетические коды. Глупо ратовать за чистоту крови: человек – не породистая кошка без примесей. И за чистоту культуры – она только на затерянных в мировом океане островах, где все еще царит каменный век. 

Как странно распределились наши интересы. Марат – филолог и журналист – увлекся историей. А я, после пяти лет штудирования, ненавижу историю государств – все наровили залезть в чужой огород. Предпочитаю искусствоведческую журналистику.

Пожалуй, сходились мы во мнении, что человечество прекрасно в пространствах всевозможных искусств, наук, техники и врачевания. И что предпочтительнее – не верить, а знать.

Баян Барманкулова